Николай Шалатовский
Друзья! Заранее прошу прощенья, —
Быть может, и не время вспоминать,
А я вот вспомнил, вспомнил всё мгновенно:
Деревню нашу, дом, отца и мать.
Отец и мать мне часто говорили:
«Сыночек милый к Богу обратись!»
И ежедневно обо мне молились.
Но я любил совсем другую жизнь, —
Вино, друзья и сотни развлечений
Мне ослепили сердце и глаза.
И, ослепленный, с диким наслажденьем
Смотрел я в рюмку, а не в небеса.
Молитвы для меня страшнее яда были,
О Боге я и слышать не хотел.
Летели дни… Я жил в грязи и пыли…
И думал я, что это мой удел.
Мне не забыть, наверное, навеки
Тот страшный день, — отец мой умирал…
Из материнских глаз слез вытекали реки,
А я стоял хмельной и хохотал:
«Ну, где же Бог твой? Что ж Он не спасает?
Он — Исцелитель, — что ж ты не встаешь?!
Без Бога люди также умирают, —
И ты, отец, как все в земле сгниешь.»
Он улыбнулся и сказал сердечно:
«Я жив еще, а ты, сынок, мертвец,
Но знай, что мертвым ты не будешь вечно,
И вскоре воскресит тебя Творец!»
Отца похоронили… Мать молилась,
Втройне молилась о душе моей.
Потоки слёз, что за меня пролились
Я буду помнить до скончанья дней.
Ну, а тогда я думал по-другому…
Была противней мать мне с каждым днем.
И вот, однажды я ушел из дома
Глубокой ночью, словно вор, тайком.
Тогда кричал я: «Вот она — свобода!
Теперь я волен в мыслях и делах.»
…Не знал тогда я то, что жизнь — болото:
Ступил на кочку — и увяз в грехах.
И жизнь меня, как щепку, закружила
В водовороте суеты и зла.
Вначале хорошо кружиться было,
Но вскоре закружилась голова.
И вскоре стал ужасной, страшной мукой
Мне каждый круг и каждый оборот.
Я волю напрягал, ум и — до боли — руки,
Но жизнь — водоворот, водоворот…
«Друзья» — какое лживое, обманчивое слово! —
В водовороте самый первый круг.
О, если б жизнь моя могла начаться снова —
Со мною б был Единственный и самый лучший Друг!
Круг развлечений, в золото одетый,
Меня своим сияньем ослепил.
Я был слепцом, не видел рядом Света,
И в страшном мраке по теченью плыл.
Вино — источник зла и тысячи лишений…
Приятный круг — о, скольких он сгубил!
Но есть источник жизни и спасенья —
Не пил я из его, я из бутылки пил.
Но, кто же мог спасти меня от смерти,
От тех кругов, влекущих так на дно?
Не человек, не человек, поверьте!
Ответьте, кто же? Ну, ответьте, кто?!
Метался я, не находя ответа.
И вот, однажды летом, в сильный дождь,
На улице я друга детства встретил.
Увидев земляка, почувствовал я дрожь.
Предстал передо мною милый образ:
Глаза печальные и мокрые всегда.
Забилось сердце, задрожал мой голос,
И вырвались бездушные слова:
«Ну, как там мать, меня хоть вспоминает?
Наверное, давно уж прокляла?
Хотел заехать все, да время не хватает, —
Сам понимаешь, то работа, то дела.»
«Дела, работа… Помолчал бы лучше —
Твои дела нетрудно угадать!
Я расскажу, но только сердцем слушай
Про то, как «позабыла» тебя мать.
Когда сбежал ты, мать твоя от горя
Вся поседела — ведь тобой жила!
И каждый день, в любую непогоду,
Шла на распутье и тебя ждала.
И руки простирая свои к Богу,
Молясь во имя пролитой Крови,
Она стояла, влитая в дорогу,
Столпом надежды, веры и любви.
Ну, а когда стоять была не в силах,
Когда она в постель совсем слегла, —
Кровать к окну подвинуть попросила,
Смотрела на дорогу и ждала…»
Его слова стремительным порывом
С души сорвали равнодушье враз.
Я задрожал и прошептал пугливо:
«Скажи, что с ней? Она жива сейчас?»
«Сейчас — не знаю… Уезжал — дышала…
В бреду я слышал страшные слова:
— Сыночек милый, ты пришел? Я знала…
А ты, работа, говоришь, дела!..»
Я побежал, подстегнутый, как плетью,
Одним желаньем, жгущим, как огнем:
Увидеть мать, не опаздать, успеть бы
Упасть пред ней, раскаяться во всем!
Вокзал и поезд… И одно лишь слово
В висках стучало молота сильней.
Хотел не думать, но напрасно, — снова
Я слышал лишь одно: «Скорей, скорей!»
Вот поезд встал. Я вышел. От волненья
Меня трясло и что-то жгло в груди.
Я в ночь шагнул дрожащей, страшной тенью
От пламени, горевшего внутри.
…Знакомая дорога и деревья,
И только незнакомый сердца стук…
Вот кладбище, за кладбищем — деревня.
Могилы… И отца я вспомнил вдруг.
И ноги как-то сами повернули…
И в тишине, зашелестев листвой,
Меня к его могиле потянули
Заросшей и заброшенной тропой.
Я шел, до боли напрягая зренье:
Знакомая березка — значит, здесь…
Впервые в жизни встал я на колени,
Прижав к щеке холодный, мокрый крест:
«Отец, прости безумную ошибку!
Ты прав! — ты жив — я слышу шепот губ.
Стоишь ты предо мной, твоя улыбка…
А я — зловонный, сгнивший, мерзкий труп.
Но я заботой и любовью к маме
Сотру все прошлое, клянусь тебе!
И ты, мой папа, будешь в сердце с нами…
А если?.. Если мать уже в земле?!»
И сердце снова бешено забилось.
Я огляделся… Тьма, ни зги кругом
И, вдруг — луна… Окрестность осветилась,
И я увидел рядом свежий холм.
Да, лишь луна и звезды только знают,
Как я со стоном на могилу пал
И мамин холмик обнимал, рыдая,
И землю по сыновьи целовал:
«Ты слышишь, мамочка? Прости, родная!
Не надо, не молчи, открой уста!
Давай молиться вместе, дорогая, —
Встань, мама, слышишь, умоляю — встань!»
Но холм молчал, дыша могильным тленьем.
Кругом — ни звука, словно мир уснул.
И, вдруг, я понял, Кто мне даст прощенье, —
И с воплем к небу руки протянул!..
И эта ночь последней стала ночью
В моей безбожной жизненной ночи, —
Она открыла мне слепые очи,
Она мне влила в седрце Божий мир.
С тех пор живу я с Господом Иисусом, —
Моя в Нем радость, счастье, чистота!
И никому теперь сказать не побоюся,
Что я не мыслю жизни без Христа.
Когда я вижу пред собой картину:
Заплакнную, сгорбленную мать,
А рядом — гордого, напыщенного сына,
От всей души мне хочется сказать:
«Вы, матери, имеющие сына,
Прострите ваши руки к небесам —
И верьте, что молитвы ваши сильны
Творить и после смерти чудеса!..
Вы сыновья, забывшие о Боге,
Взгляните на молящуюся мать
И встаньте рядом, чтоб в своей дороге
Вам эти слезы не пришлось пожать!»